Киндер-сюрприз

Лингвистика – не единственная, но, пожалуй, основная сфера интересов моего друга Марека:

Марек Ольшевски

О некоторых формах языковой интервенции.

Месть победителям или способ самосохранения?

Ни в европейских государствах, ни за океаном – нигде, кроме как в послевоенном Советском Союзе (а в наши дни – на его нынешних пространствах), вы не встретите весьма своеобразную моду на козыряние в повседневной жизни немецкими выражениями (ранее особенно распространённую в среде бывших фронтовиков). Причём, многие из этих фраз или их отдельные слова, по нормам немецкого языка, грамматически неправильны. Несколько примеров:

«Киндер, – что с него взять?» – говорит Льву Евгеньевичу Хоботову Савва Игнатьевич в фильме «Покровские ворота», 1982. Действие фильма происходит в Москве 1956-57 годов. Правильно – «кинд» (ребёнок, нем.), тогда как «киндер» – дети (нем.), множественное число.

«Фюнф минут, Маргарита Павловна!» – тот же Савва Игнатьевич, в том же фильме. Правильно – «фюнф минутен» (пять минут, нем.)

«Погоди, киндер…», «Ты чё наделал, киндер?» – Адольф Иванович Зябликов («Гитлер») в фильме «Мама не горюй 2», 2005, действие фильма происходит в наши дни, но юность Адольфа Ивановича приходится на послевоенное время.

«Нихт ферштейн» – так говорит буквально каждый, подверженный этой моде, имея в виду «не понимаю», правильно – «их ферштее нихтс» или «их ферштее дас нихт» (*).

Я полагаю, что причину этого интереснейшего явления следует искать не в неких особых лингвистических отношениях русского языка с немецким, а в сферах совсем иного порядка. Усматриваю два основных объяснения:

- это может быть проявлением инстинкта самосохранения немецкого языка после поражения Германии во Второй мировой, а Советский Союз, как ни крути, всё же был основной силой в антигитлеровской коалиции;

- либо это месть поверженного (немецкого языка) «главному победителю» (языку русскому).

Объяснение первое могло бы быть присуще, скорее, языкам малых народов либо иметь отношение к давним историческим временам, когда, в силу малых территорий и меньшей численности населения, поражение в войне грозило поверженному народу полным физическим уничтожением, а его языку – совершенным исчезновением. Тогда такая лингвистическая интервенция в язык победителей становится для языка побеждённых отчаянной попыткой самосохранения. Возможно, тщательное изучение конфликтов на европейских территориях на заре цивилизации, в сопоставлении с эволюцией ранних европейских языков, даст подтверждение такой форме лингвистических взаимодействий. Наш же случай, в свете этой версии, мог бы рассматриваться как проявление немецким языком одного из своих древнейших инстинктов в ситуации, когда реальная гибель ему, безусловно, не грозила.

Версия вторая соотносится с ситуацией, когда поражение настолько сокрушительно, что перспективы сохранения языка побеждённых нет никакой, а можно только, умирая, сделать такую инъекцию языку победителей, которая приведёт к его неизбежному, если не вырождению, то не менее пагубному изменению.

Для срабатывания и первой, и второй версии необходимо, чтобы внедрённые лингвистические конструкции прижились и органично встроились в новый для себя язык, что невозможно без некоторого их искажения, практическое подтверждение чему мы и находим в приведённых примерах. Изменённые и, будучи поэтому грамматическими неправильными в языке родном, эти фразы становятся «своими» в новом для себя языке.

Прийти к более определённым выводам нам поможет только время и тщательное наблюдение за характером развития русской речи.

*) Не могу не привести любопытнейшую версию возникновения именно такой искажённой формы. Наверняка, одним из наиболее частых вопросов немцев к местному населению на оккупированных территориях СССР был «Ферштеен зи? Нихт?» (Verstehen Sie? Nicht? – Вы понимаете? Нет?, нем.). Распознанный русским ухом глагол и его отрицание и трансформировались в характерную искажённую форму. Таким образом, эта фраза являет собой лингвистический отголосок именно оккупации, тогда как остальные выражения – и приведённые в этом тексте, и неупомянутые здесь – употреблялись бывшими фронтовиками или их сыновьями и к именно оккупации отношения не имеют.

Игорь Савченко

Минск, октябрь 2012